Что ожидает человечество от развития науки и техники в XXI веке

Что ожидает человечество от развития науки и техники в XXI веке

Что ожидает человечество от развития науки и техники в 21 веке

Перед лицом глобальных проблем, затрагивающих сами основы человеческого существования на земле, цивилизаци­ям Востока и Запада предстоит заново мобилизовать весь свой культурный творческий потенциал — отмолчаться и от­сидеться более не удастся никому.

Конечная интенция этой культуры — тотально распредметить, денатурализировать весь окружающий мир, превра­тив его из “вещи в себе” в вещь для нас, из нерукотворного в рукотворный. Из этого вытекает совершенно определенная, хотя и чрезвычайно дерзкая программа решения глобальных проблем. В отношении тающих природных ресурсов эта про­грамма предполагает тотальную замену естественного искус­ственным, природного сырья — заменителями. В пределе это означает переход от частичного производства определен­ных элементов жизненной среды к тотальному производству всей окружающей среды с заранее заданными свойствами. Амбиции этого технического титанизма выражаются так: “...коль скоро данная природой среда не устраивает людей, поскольку она не в состоянии справиться с растущим антро­погенным давлением, надо найти средства и способы соот­ветствующих преобразований... сначала каких-то фрагментов  а потом и всего нашего земного природного окружения”55.

Что это означает? В первую очередь — решительную пе­рестройку всего научно-технического комплекса. Прежний разрыв между естественными и техническими науками, как и сохранение созерцательно-метафизического статуса наук о живой природе, здесь уже не терпим. Поскольку природная среда представляет собой естественный “производственный” комплекс, в котором переплетены процессы, происходящие в живой и неживой материи, то соответствующая интеграция требуется и от всех естественных наук. Идеи, относящиеся к связям органического с неорганическим, как и к внутренним связям органического, должны опережать производство спе­циализированного отраслевого знания. Речь идет о каком-то парадоксальном возвращении к древнему синкретизму, в ко­тором человек, жизнь, космос выступали как нечто слитное. Это своего рода восхождение от абстрактного к конкретно­му: от мертвых “кирпичиков мироздания”, некогда открытых механикой и физикой, к эмпирически явленной картине природы, в которой нас окружают и на нас воздействуют це­лостности под названием геобиоценозов.

В социокультурном отношении это означает гигантскую встряску сложившейся производственной среды, которой предстоит пережить наплыв непривычных идей (и непривы­чных людей) извне. Система производства рискует тем, что те самые идеи и практики, которые были маргинальными и, как правило, вытеснялись за пределы процессов принятия решений, могут стать центральными, предписывающими но­вое поведение производству. В свою очередь предпринима­тельская среда рискует тем, что те самые природные блага, которые потреблялись в процессе производства как бесплат­ные, превратятся в оплачиваемые факторы производства и будут влиять на его себестоимость. Само собой разумеется, здесь беспокойство патроната может смыкаться с беспокой­ством потребителей, не готовых финансировать накладные экологические расходы.

Но по-своему рискует и научная академическая среда: ее традиционные академические свободы, равно как и свобода творческого воображения, рискуют оказаться в тисках новой производственно-технологической дисциплины, вытекаю­щей из нового сращивания науки с производством. Анало­гичные сдвиги ожидаются и на следующем уровне, касающем­ся наук о человеке и перспектив превращения остающихся факультативными поведенческих форм в производственно заданные, финансируемые и контролируемые.

Наши повседневные импровизации, касающиеся быта повседневного общения, выбора супруга, использования до­суга и т. п., рискуют быть замененными рационально-обо­снованным поведением, диктуемым требованиями эффек­тивности. Например, наши заботы о собственном здоровье сегодня, с одной стороны, ограничиваются практически ни­кем не контролируемыми визитами к врачу, с другой — са­модеятельным ремесленничеством в сфере гигиены, гимнас­тики, бега по утрам и т.п. Но если в конечном счете окажет­ся, что вся эта нерегулируемая кустарщина не в состоянии обеспечить требуемый уровень воспроизводства нашей спо­собности к труду и выполнению других социальных обязан­ностей, нашим демографическим и психофизиологическим воспроизводством займется Большая наука, призванная по­ставить эти деликатные воспроизводительные факторы на конвейер.

Не следует думать, что эта деспотия научной рациональ­ности непременно примет формы обязательного государст­венного контроля и регулирования. Бездумный педантизм такого регулирования вполне может быть передан граждан­скому обществу, отказывающемуся принимать и обеспечи­вать физически неполноценных индивидов, и даже самим индивидам, если им удастся проникнуться этим педантиз­мом и превратить его жесткие нормы в повседневные само­регуляторы.

Таким образом, “фаустовская” программа перехода от частичного производства ко всеобщему, охватывающему все условия нашего существования на земле, грозит отдать чело­века целиком на откуп научной рациональности, претензии которой будут подкреплены эффективными экономически­ми, административными и социокультурными санкциями.

Здесь по-своему воспроизводится парадокс Достоевско­го: беспредельная фаустовская свобода, не знающая никаких естественных преград и ограничений, способна завершиться беспредельным деспотизмом научной рациональности, не терпящей никаких личных отклонений и импровизаций. Если общество, сформировавшееся в эпоху классического модерна, было системой с частичным программированием, оставляющей на наше личное усмотрение вопросы, не отно­сящиеся к узкопроизводственной сфере, то общество зрело­го модерна, встретившее вызов глобальных проблем, может стать системой с полным, всеохватывающим программиро­ванием, включая все проявления внепроизводственнои жизни.

Итак, мы имеем дело с дилеммой. Либо весь в принципе безграничный духовный и социальный капитал, выращен­ный цивилизацией в ходе длительного развития истории и культуры, мы оставляем в факультативном состоянии сво­бодной социокультурной игры, разумеется, меняющей и обогащающей нас, — но без заранее очерченной “большой программы”, — и тогда продолжаем наше существование в качестве беззаботных обывателей Вселенной, пользующихся дарами природы и культуры, либо мы превращаем разно­образную творческую элиту из свободной “богемы” в “гло­бальных производственников”, обремененных заботами на­лаживания всеохватывающего воспроизводственного цикла, включая среду обитания, а также демографическую, семейно-бытовую, досуговую сферу.

Современный Запад уходит от этой тоталитарной пер­спективы незаконным образом: путем бесплатного исполь­зования полученных в ходе нового передела мира планетар­ных ресурсов. Его либерализм, предназначенный отныне для сугубо внутреннего использования, основывается на новом глобальном колониализме. Всем еще памятен шок, получен­ный Западом в результате нефтяного эмбарго арабских стран в 1973 году. Это эмбарго, заметно ограничившее доступ тех­нической цивилизации к дешевым природным ресурсам, способствовало новому интенсивному сдвигу западной эко­номики, развитию энергосберегающих технологий. Но оно же повлекло за собой целый ряд попыток программирования повседневного поведения не только предпринимательски класса, но и рядовых граждан, настигнутых волной “энергетической рационализации”.

Страх перед этой рационализацией, попахивающей cпeцифической формой тоталитаризма, по-своему объединил западного обывателя, интеллектуальную элиту и предпринимательский класс. Обыватель страшился за будущее потребительского общества, подарившего ему не только множество материальных благ, но и специфическую гедонистическую раскованность, поощряемую “экономикой спроса”. Предпринимательский класс страшился новых издержек производства, связанных со сбережением сырьевых и энергетических ресурсов и ассигнованиями в поддержку природного равновесия. Экологические издержки производства, будь они сполна учитываемыми, грозили перекрыть все традиционные издержки, связанные с закупкой оборудования рабочей силы и менеджерских услуг. Что касается творчес­кой интеллектуальной элиты, то ее испугала перспектива превращения в дисциплинированную среду технологов-экспертов, мобилизованную по модели обычной, хотя и высокооплачиваемой рабочей силы.

Вот почему все три группы оказались подготовленными! и к восприятию однополярного мирового порядка, обещающего отдать планету в руки Запада, и к новой расистской картине мира, оправдывающей права новых колонизаторов! ссылками на непригодность незападных народов быть хозяевами собственных территорий и ресурсов.

Таким образом, современный западный либерализм, в отличие от классического, привязан преимущественно к экстенсивной экономической программе. Он олицетворяет отступление от проекта постиндустриального общества, ос­нованного на мобилизации новых духовно-интеллектуальных ресурсов цивилизации (наука, образование, культура), и возвращение к массовому индустриальному обществу, где буржуа — у себя дома. Застарелое буржуазное предубеждение в отношении неутилитарных духовных практик, плоды кото­рых проблематичны и плохо калькулируются, заново акти­визировалось, приняв форму нового меркантилизма и моне таризма. Словом, Фауст Запада отступил перед буржуазным филистером, предпочитающим звонкую наличность всяким упованиям на дух и духовность.

Отныне западное потребительское общество рассчитыва­ет кормиться не столько со стола Большой науки, сколько получать привычные колониальные дивиденды. Мы еще не осмыслили последствия этого поворота во всем его объеме. А ведь речь идет о новом возвращении от постиндустриаль­ного общества, потенциал которого подпитывается научны­ми революциями, к колониальному обществу, связанному с эксплуатацией ресурсов, изымаемых у утративших нацио­нальный экономический суверенитет незападных народов. Вместе с разговорами о мировом демократическом порядке смолкли и те, кто поднимал свой голос в защиту природы.

Запад больше не прислушивается к призывам качествен­ной реконструкции и экологизации производства, отказа от жестких технологий в пользу мягких, введению экологичес­ких квот и т. д. Точнее, теперь все эти программы обретают характер не качественного сдвига, а частичных корректиру­ющих поправок к классической индустриальной схеме и к тому же применимых только к “своему пространству”. Зачем финансировать дорогостоящую перестройку технической цивилизации, когда победа в “холодной войне” отдает в рас­поряжение этой цивилизации новые колоссальные ресурсы. Зачем задумываться о технологиях переработки токсичных отходов, если можно просто вывозить эти отходы в про­странство незащищенной мировой периферии!

Словом, вместо глобального прорыва всего человечества в качественно иное время заново возобладала сегрегация че­ловечества в пространстве.

Пространство меньшинства остается либеральным не потому, что фаустовский гений Запада открыл принципи­ально новые возможности, а потому, что энтропия всего “не­либерального” — связанного с ограничениями, нищетой, ав­торитарными и криминальными практиками, геноцидом и экоцидом, сбрасывается во вне, в периферийное простран­ство.

Напрашивается один вывод: только новая антиколониальная борьба и солидарность всех, страдающих от гнета “однополярности”, способны поставить Запад перед дилем­мой: либо найти новые источники фаустовского прорыва в будущее, либо отказаться от поблажек потребительскому об­ществу и перейти к системе более или менее принудительно­го аскетизма. Или, другими словами: либо Запад свою сепа­ратную программу спасения заново превращает в универ­сальную, касающуюся всех народов земли, либо он переходит от фаустовской модели инновационно-нестабильного спосо­ба производства к новой стабильности старого восточного типа.

Совершенно очевидно, что в чистом виде ни то ни другое уже невозможно. За всю историю европейского модерна, на­считывающую уже около 600 лет, западная фаустовская про­грамма так и не доказала на деле свою универсальность. Вся­кий раз, когда очередное новое поколение начинало верить в окончательное торжество прогресса, в его последнюю битву с силами мрака, отсталости и нищеты, неизменно получа­лось так, что горизонт прогресса заволакивало тучами и то, что казалось наконец-таки предназначаемым для всех, зано­во оказывалось достоянием более или менее узкого круга своих. Фазы временнуго прорыва в будущее периодически сменяются фазами геополитических переделов пространст­ва, и вся история модерна оказывается драматически преры­вистой, цикличной.

Мало того, как мы видели выше, новый фаустовский прорыв и для самого Запада чреват последствиями, к кото­рым его гедонистическое общество по-настоящему не гото­во. Подструктура, обозначаемая нами как “гений” — царство творческой элиты со всем ее неподопечным продуктивным воображением, — в случае своего тотального подключения к созданию качественно новых технологий, к новому витку интенсификации, на этот раз охватывающей всю обществен­ную жизнь, грозит Западу призраком “программированного общества”, о котором уже предупреждали “новые левые”. Качественно новый уровень технологической свободы гро­зит обернуться новой научно-технической мобилизацией всего общества, весьма напоминающей знакомые тоталитарные практики. Словом, наряду с тем, что новый фаустовский прорыв требует таких творческих усилий, к которым гедо­нистически расслабленная культура Запада сегодня не гото­ва он еще и чреват риском тоталитарного срыва.

Положение современного мира оказывается крайне дву­смысленным. С одной стороны, ему угрожает новое импер­ское, неоколониальное вырождение западных демократий, на наших глазах превращающихся в общество мирового ра­сового апартеида, загоняющее в гетто обнадеженную и обма­нутую мировую периферию.

С другой стороны, в случае новой эффективной мобили­зации фаустовского творческого духа самому Западу грозит подчинение новой касте научных надсмотрщиков-рациона­лизаторов, оберегающих любые общественные группы от ди­летантских импровизаций, а незападной периферии — такое же подчинение всему западному мессионерству как совокуп­ной “экспертной системе”, обучающей рынку и демократии всех “дилетантов”, в обмен на их отказ от национального су­веренитета. Надо сказать, для не-Запада между этими двумя перспективами большой разницы нет: в обоих случаях ему уготовлена участь мирового “объекта”, с голосом которого сторона, занявшая позицию мирового “субъекта”, считаться не склонна.

Источник: Панарин А. Искушение глобализмом – М.: Эксмо-Пресс, 2002, с.282-289.